То была неделя, когда Энн Тейлор приехала преподавать в летней школе в Гринтауне. Ей тогда исполнилось двадцать четыре, а Бобу Сполдингу не было еще четырнадцати.

   Энн Тейлор запомнилась всем и каждому, ведь она была та самая учительница, которой все ученики старались принести прекраснейший апельсин или розовые цветы и для которой они спешили свернуть зеленые и желтые шуршащие карты мира еще прежде, чем она успевала их попросить. Она была та девушка, что, казалось, всегда проходила по старому городу в зеленой тени, под сводами дубов и вязов, шла, а по лицу ее скользили радужные тени, и скоро она уже притягивала к себе все взгляды. Она была точно воплощение лета — дивные персики — среди снежной зимы, точно прохладное молоко к кукурузным хлопьям ранней ранью в июньский зной. Если хотели кого-то поставить в пример, на ум сразу приходила Энн Тейлор. И редкие погожие дни, когда в природе все находится в равновесии, точно кленовый лист, поддерживаемый легкими дуновениями благодатного ветерка, считанные эти дни походили на Энн Тейлор и ее именем и должны бы называться в календаре.

   А что до Боба Сполдинга, он сродни тем мальчишкам, кто октябрьскими вечерами одиноко бродит по городу, и за ним устремляются облетевшие листья, точно стая мышей в канун Дня всех святых, а еще его можно увидеть по весне на Лисьей речке, когда он неторопливо плывет в знобких водах, точно большая белая рыбина, а к осени лицо у него подрумянивается и блестит, точно каштан. Или можно услыхать его голос в верхушке деревьев, где гуляет ветер; и вот он уже спускается с ветки на ветку и одиноко сидит, глядя на мир, а потом его можно увидеть на полянке — долгими послеполуденными часами он сидит одиноко и читает, и только муравьи ползают по книжкам, или на крылечке у бабушки играет сам с собой в шахматы, или подбирает одному ему ведомую мелодию на черном фортепьяно у окна. С другими ребятами его не увидишь.

   В то первое утро мисс Энн Тейлор вошла в класс через боковую дверь, и, пока писала славным круглым почерком свое имя на доске, никто из ребят не шелохнулся.

   — Меня зовут Энн Тейлор, — негромко сказала она. — Я ваша новая учительница.

   Казалось, комнату вдруг залило светом, словно подняли крышу, и в деревьях зазвенели птичьи голоса. Боб Спеллинг держал в руке только что приготовленный шарик из жеваной бумаги. Но, послушав полчаса мисс Тейлор, тихонько разжал кулак, уронил шарик на пол.

   В тот день после уроков он принес ведро с водой и тряпку и принялся мыть доски.

   — Ты что это? — обернулась к нему мисс Тейлор, она сидела за столом и проверяла тетради.

   — Доски какие-то грязные, — ответил Боб, продолжая свое дело.

   — Да, знаю. А тебе правда хочется их вымыть?

   — Наверно, надо было попросить разрешения, — сказал он и смущенно приостановился.

   — Сделаем вид, что ты попросил, — сказала она с улыбкой, и, увидав эту улыбку, он молниеносно разделался с досками и так неистово принялся вытряхивать из окна тряпки, что казалось, на улице пошел снег.

   — Да, мэм.

   — Что ж, Боб, спасибо.

   — Можно, я их буду мыть каждый день? — спросил он.

   — А может быть, пускай и другие попробуют?

   — Я хочу сам, — сказал он, — каждый день.

   — Ладно, несколько дней помоешь, а там посмотрим, — сказала она.

   Он все не уходил.

   — По-моему, тебе пора домой, — наконец сказала она.

   — До свидания. — Он нехотя пошел из класса и скрылся за дверью.

   На другое утро он очутился у дома, где она снимала квартиру с пансионом, как раз когда она вышла, чтобы идти в школу.

   — А вот и я, — сказал он.

   — Представь, я не удивлена, — сказала она.

   Они пошли вместе.

   — Можно, я понесу ваши книги? — попросил он.

   — Что ж, Боб, спасибо.

   — Пустяки, — сказал он и взял книги.

   Так они шли несколько минут, и Боб всю дорогу молчал. Она бросила на него взгляд чуть сверху вниз, увидела, как он идет — раскованно, радостно, и решила, пусть сам заговорит первый, но он так и не заговорил. Они дошли до школьного двора, и он отдал ей книги.

   — Пожалуй, лучше я теперь пойду один, — сказал он. — А то ребята еще не поймут.

   — Кажется, я тоже не понимаю, Боб, — сказала мисс Тейлор.

   — Ну как же, мы — друзья, — серьезно, с обычным своим прямодушием сказал Боб.

   — Боб... — начала было она.

   — Да, мэм?

   — Нет, ничего. — И она пошла прочь.

   — Я — в класс, — сказал Боб.

   И он пошел в класс, и следующие две недели оставался каждый вечер после уроков, ни слова не говорил, молча мыл доски, и вытряхивал тряпки, и свертывал карты, а она меж тем проверяла тетради, тишина стояла в классе, время — четыре, тишина того часа, когда солнце медленно склоняется к закату, и тряпки шлепаются одна о другую мягко, точно ступает кошка, и вода капает с губки, которой протирают доски, и шуршат переворачиваемые страницы, и поскрипывает перо, да порой жужжит муха, в бессильном гневе ударяясь о высоченное прозрачное оконное стекло. Иной раз тишина стоит чуть не до пяти, и мисс Тейлор вдруг замечает, что Боб Сполдинг застыл на задней скамье, смотрит на нее и ждет дальнейших распоряжений.

   — Что ж, пора домой, — скажет мисс Тейлор, вставая из-за стола.

   — Да, мэм.

   И кинется за ее шляпой и пальто. И запрет вместо нее класс, если только попозже в этот день не должен прийти сторож. Потом они выйдут из школы и пересекут двор, уже пустой в этот час, и сторож не спеша складывает стремянку, и солнце прячется за магнолиями. О чем только они не разговаривали.

   — Кем же ты хочешь стать, Боб, когда вырастешь?

   — Писателем, — ответил он.

   — Ну, это высокая цель, это требует немалого труда.

   — Знаю, но я хочу попробовать, — сказал он. — Я много читал.

   — Слушай, тебе разве нечего делать после уроков, Боб?

   — Вы это о чем?

   — О том, что, по-моему, не годится тебе столько времени проводить в классе, мыть доски.

   — А мне нравится, — сказал он, — я никогда не делаю того, что мне не нравится.

   — И все-таки.

   — Нет, я иначе не могу, — сказал он. Подумал немного и прибавил: — Можно вас попросить, мисс Тейлор?

   — Смотря о чем.

   — Каждую субботу я хожу от Бьютрик-стрит вдоль ручья к озеру Мичиган. Там столько бабочек, и раков, и птичья. Может, и вы тоже пойдете?

   — Благодарю тебя, — ответила она.

   — Значит, пойдете?

   — Боюсь, что нет.

   — Ведь это было бы так весело!

   — Да, конечно, но я буду занята.

   Он хотел было спросить, чем занята, но прикусил язык.

   — Я беру с собой сандвичи, — сказал он. — С ветчиной и пикулями. И апельсиновую шипучку. И просто иду по берегу речки, этак не спеша. К полудню я у озера, а потом иду обратно и часа в три уже дома. День получается такой хороший, вот бы вы тоже пошли. У вас есть бабочки? У меня большая коллекция. Можно начать собирать и для вас тоже.

   — Благодарю, Боб, но нет, разве что в другой раз.

   Он посмотрел на нее и сказал:

   — Не надо было вас просить, да?

   — Ты вправе просить о чем угодно, — сказала она.

   Через несколько дней она отыскала свою старую книжку «Большие надежды», которая была ей уже не нужна, и отдала Бобу. Он с благодарностью взял книжку, унес домой, всю ночь не смыкал глаз, прочел от начала до конца и наутро заговорил о прочитанном. Теперь он каждый день встречал ее неподалеку от ее дома, но так, чтобы оттуда его не увидели, и чуть не всякий раз она начинала: «Боб...» — и хотела сказать, что не надо больше ее встречать, но так и недоговаривала, и они шли в школу и из школы и разговаривали о Диккенсе, о Киплинге, о По и о других писателях. Утром в пятницу она увидела у себя на столе бабочку. И уже хотела спугнуть ее, но оказалось, бабочка мертвая и ее положили на стол, пока мисс Тейлор выходила из класса. Через головы учеников она взглянула на Боба, но он уставился в книгу; не читал, просто уставился в книгу.

   Примерно в эту пору она вдруг поймала себя на том, что не может вызвать Боба отвечать. Ведет карандаш по списку, остановится у его фамилии, помедлит в нерешительности и вызовет кого-нибудь до или после него. И когда они идут в школу или из школы, не может посмотреть на него. Но в иные дни, когда, высоко подняв руку, он губкой стирал с доски математические формулы, она ловила себя на том, что отрывается от тетрадей и долгие мгновения смотрит на него.

   А потом, в одно субботнее утро, он, наклонясь, стоял посреди ручья, штаны закатаны до колен — ловил под камнем раков, вдруг поднял глаза, а на берегу, у самой воды — мисс Энн Тейлор.

   — А вот и я, — со смехом сказала она.

   — Представьте, я не удивлен, — сказал он.

   — Покажи мне раков и бабочек, — попросила она.

   Они пошли к озеру и сидели на песке, Боб чуть поодаль от нее, ветерок играл ее волосами и оборками блузки, и они ели сандвичи с ветчиной и пикулями и торжественно пили апельсиновую шипучку.

   — Ух и здорово! — сказал он. — Сроду не было так здорово!

   — Никогда не думала, что окажусь на таком вот пикнике, — сказала она.

   — С каким-то мальчишкой, — подхватил он.

   — А все равно хорошо.

   — Я рад.

   Больше они почти не разговаривали.

   — Это все не полагается, — сказал он позднее. — А почему, понять не могу. Просто гулять, ловить всяких бабочек и раков и есть сандвичи. Но если б мама и отец узнали, и ребята тоже, мне бы не поздоровилось. А над вами стали бы смеяться другие учителя, правда?

   — Боюсь, что так.

   — Тогда, наверно, лучше нам больше не ловить бабочек.

   — Сама не понимаю, как это получилось, что я сюда пришла, — сказала она.

   И день этот кончился.

   Вот примерно и все, что было во встречах Энн Тейлор с Бобом Спеллингом, — две-три бабочки-данаиды, книжка Диккенса, десяток раков, четыре сандвича да две бутылочки апельсиновой шипучки. В следующий понедельник до уроков Боб ждал-ждал у дома мисс Тейлор, но почему-то так и не дождался. Оказалось, она вышла раньше обычного и была уже в школе. И ушла она из школы тоже рано, у нее разболелась голова, и последний урок вместо нее провела другая учительница. Боб походил у ее дома, но ее нигде не было видно, а позвонить в дверь и спросить он не посмел.

   Во вторник вечером после уроков оба они опять были в притихшем классе, Боб ублаготворение, словно вечеру этому не будет конца, протирал губкой доски, а мисс Тейлор сидела и проверяла тетради, тоже так, словно не будет конца мирной этой тишине, этому счастью. И вдруг послышался бой часов на здании суда. Гулкий бронзовый звон раздавался за квартал от школы, от него содрогалось все тело и осыпался с костей прах времени, он проникал в кровь, и казалось, ты с каждой минутой стареешь. Оглушенный этими ударами, уже не можешь не ощутить разрушительного течения времени, и едва пробило пять, мисс Тейлор вдруг подняла голову, долгим взглядом посмотрела на часы и отложила ручку.

   — Боб, — сказала она.

   Он испуганно обернулся. За весь этот исполненный отрадного покоя час никто из них не произнес ни слова.

   — Подойди, пожалуйста, — попросила она.

   Он медленно положил губку.

   — Хорошо.

   — Сядь, Боб.

   — Хорошо, мэм.

   Какое-то мгновенье она пристально на него смотрела, и он наконец отвернулся.

   — Боб, ты догадываешься, о чем я хочу с тобой поговорить? Догадываешься?

   — Да.

   — Может, лучше, если ты сам мне скажешь, первый?

   Он ответил не сразу:

   — О нас.

   — Сколько тебе лет, Боб?

   — Четырнадцатый год.

   — Пока еще тринадцать.

   Он поморщился.

   — Да, мэм.

   — А сколько мне, знаешь?

   — Да, мэм. Я слышал. Двадцать четыре.

   — Двадцать четыре.

   — Через десять лет мне тоже будет почти двадцать четыре, — сказал он.

   — Но сейчас тебе, к сожалению, не двадцать четыре.

   — Да, а только иногда я чувствую, что мне все двадцать четыре.

   — И даже ведешь себя иногда так, будто тебе уже двадцать четыре.

   — Да, ведь правда?

   — Посиди спокойно, не вертись, нам надо о многом поговорить. Очень важно, что мы понимаем, что происходит, ты согласен?

   — Да, наверно.

   — Прежде всего давай признаем, что мы самые лучшие, самые большие друзья на свете. Признаем, что никогда еще у меня не было такого ученика, как ты, и еще никогда ни к одному мальчику я так хорошо не относилась. — При этих словах Боб покраснел. А она продолжала: — И позволь мне сказать за тебя — тебе кажется, ты никогда еще не встречал такую славную учительницу.

   — Ох нет, гораздо больше, — сказал он.

   — Может быть, и больше, но надо смотреть правде в глаза, надо помнить о том, что принято, и думать о городе, о его жителях, и о тебе и обо мне. Я размышляла обо всем этом много дней, Боб. Не подумай, будто я что-нибудь упустила из виду или не отдаю себе отчета в своих чувствах. При некоторых обстоятельствах наша дружба и вправду была бы странной. Но ты незаурядный мальчик. Себя, мне кажется, я знаю неплохо и знаю, я вполне здорова, и душой и телом, и каково бы ни было мое отношение к тебе, оно возникло потому, что я ценю в тебе незаурядного и очень хорошего человека, Боб. Но в нашем мире, Боб, это не в счет, разве только речь идет о человеке взрослом. Не знаю, ясно ли я говорю.

   — Все ясно, — сказал он. — Просто будь я на десять лет старше и сантиметров на тридцать выше, все получилось бы по-другому, — сказал он, — но ведь это же глупо — судить человека по росту.

   — Но все люди считают, что это разумно.

   — А я — не все, — возразил он.

   — Я понимаю, тебе это кажется нелепостью, — сказала она. — Ведь ты чувствуешь себя взрослым и правым и знаешь, что тебе стыдиться нечего. Тебе и вправду нечего стыдиться, Боб, помни об этом. Ты был совершенно честен, и чист, и, надеюсь, я тоже.

   — Да, вы тоже, — подтвердил он.

   — Быть может, когда-нибудь люди станут настолько разумны и справедливы, что сумеют точно определять душевный возраст человека и смогут сказать: «Это уже мужчина, хотя его телу всего тринадцать лет», — по какому-то чудесному стечению обстоятельств, по счастью, это мужчина, с чисто мужским сознанием ответственности своего положения в мире и своих обязанностей. Но до тех пор еще далеко, Боб, а пока что, боюсь, нам нельзя не считаться с возрастом и ростом, как принято сейчас в нашем мире.

   — Мне это не нравится, — сказал он.

   — Быть может, мне тоже не нравится, но ведь ты не хочешь, чтобы тебе стало еще много хуже, чем сейчас? Ведь ты не хочешь, чтобы мы оба стали несчастны? А этого не миновать. Поверь мне, для нас с тобой ничего не придумаешь... необычно уже и то, что мы говорим о нас с тобой.

   — Да, мэм.

   — Но мы по крайней мере все понимаем друг про друга и понимаем, что правы, и честны, и вели себя достойно, и в том, что мы понимаем друг друга, нет ничего дурного, и ни о чем дурном мы и не помышляли, ведь ничего такого мы себе просто не представляем, правда?

   — Да, конечно. Но я ничего не могу с собой поделать.

   — Теперь нам надо решить, как быть дальше, — сказала она. — Пока об этом знаем только мы с тобой. А потом, пожалуй, узнают и другие. Я могу перевестись в другую школу...

   — Нет!

   — Тогда, может быть, перевести в другую школу тебя?

   — Это не нужно, — сказал он.

   — Почему?

   — Мы переезжаем. Будем теперь жить в Мэдисоне. Переезжаем на следующей неделе.

   — Не из-за всего этого, нет?

   — Нет-нет, все в порядке. Просто отец получил там место. До Мэдисона всего пятьдесят миль. Когда буду приезжать в город, я смогу вас видеть, правда?

   — По-твоему, это разумно?

   — Нет, наверно, нет.

   Они еще посидели в тишине.

   — Когда же это случилось? — беспомощно спросил Боб.

   — Не знаю, — ответила она. — Этого никто никогда не знает. Уже сколько тысячелетий никто не знает и, по-моему, не узнает никогда. Люди либо любят друг друга, либо нет, и порой любовь возникает между теми, кому не надо бы любить друг друга. Не могу понять себя. Да и ты себя, конечно, тоже.

   — Пожалуй, я пойду домой, — сказал он.

   — Ты на меня не сердишься, нет?

   — Ну что вы, нет, не могу я на вас сердиться.

   — И еще одно. Я хочу, чтобы ты запомнил: жизнь всегда воздает сторицею. Всегда, не то невозможно было бы жить. Тебе сейчас худо, и мне тоже. Но потом непременно придет какая-то радость. Веришь?

   — Хорошо бы.

   — Поверь, это правда.

   — Вот если бы... — сказал он.

   — Если бы что?

   — Если бы вы меня подождали, — выпалил он.

   — Десять лет?

   — Мне тогда будет двадцать четыре.

   — А мне тридцать четыре, и, наверное, я стану совсем другой. Нет, я думаю, это невозможно.

   — А вы бы хотели? — воскликнул он.

   — Да, — тихо ответила она. — Глупо это, и ничего бы из этого не вышло, но я очень, очень бы хотела...

   Долго он сидел молча. И наконец сказал:

   — Я вас никогда не забуду.

   — Ты славно сказал, но этому не бывать, не так устроена жизнь. Ты забудешь.

   — Никогда не забуду. Что-нибудь да придумаю, а только никогда вас не забуду, — сказал он.

   Она поднялась и пошла вытирать доски.

   — Я вам помогу, — сказал он.

   — Нет-нет, — поспешно возразила она. — Уходи, Боб, иди домой, и не надо больше мыть доски после уроков. Я поручу это Элен Стивенс.

   Он вышел из школы. Во дворе обернулся напоследок и в окно еще раз увидел мисс Энн Тейлор — она стояла у доски, медленно стирала написанные мелом слова, рука двигалась вверх-вниз, вверх-вниз.

   На следующей неделе он уехал из города и не был там шестнадцать лет. Жил он в каких-нибудь пятидесяти милях и все же ни разу не побывал в Гринтауне, но однажды весной, когда было ему уже под тридцать, вместе с женой по пути в Чикаго остановился в Гринтауне на один день.

   Он оставил жену в гостинице, а сам пошел бродить по городу и наконец спросил про мисс Энн Тейлор, но сперва никто не мог ее вспомнить, а потом кто-то сказал:

   — А, да, та хорошенькая учительница. Она умерла в тридцать шестом, вскоре после твоего отъезда.

   Вышла ли она замуж? Нет, помнится, замужем не была.

   После полудня он пошел на кладбище и отыскал ее могилу. «Энн Тейлор, родилась в 1910-м, умерла в 1936-м», — было написано на надгробном камне. И он подумал: двадцать шесть лет. Да ведь я теперь старше вас на три года, мисс Тейлор.

   Позднее в тот день гринтаунцы видели, как жена Боба Сполдинга шла ему навстречу, шла под вязами и дубами, и все оборачивались и смотрели ей вслед — она шла, и по лицу ее скользили радужные тени; была она точно воплощение лета — дивные персики — среди снежной зимы, точно прохладное молоко к кукурузным хлопьям ранней ранью, в июньский зной. И то был один из считанных дней, когда в природе все в равновесии, точно кленовый лист, что недвижно парит под легкими дуновениями ветерка, один из тех дней, который, по общему мнению, должен бы называться именем жены Боба Сполдинга.

,

,