Кладбище располагалось в центре городка. С четырех сторон его объезжали неутомимые трамваи, которые скользили по блестящим сизым рельсам, и автомобили, от которых были только выхлопы да шум. Но внутри кладбищенских стен этого мира не существовало. Вдоль каждой стороны, протянувшейся на полмили, кладбище выталкивало на поверхность полночные деревья и каменные надгробья — эти тоже росли из земли, влажные и холодные, как бледные трибы. Вглубь территории вела

посыпанная гравием дорожка, а за оградой стоял увенчанный куполом викторианский домик с шестью фронтонами. На крыльце, при свете фонаря, в одиночестве сидел старик: он не курил, не читал, не двигался, не издавал ни звука. От него — если втянуть носом воздух — попахивало морской солью, мочой, папирусом, лучиной, слоновой костью и тиковым деревом. Прежде чем с его губ слететь хотя бы одному слову, весь рот приходил в движение, чмокая вставными челюстями. Когда по гравию заскрежетали незнакомые шаги и на нижнюю ступеньку крыльца опустился чей-то сапог, старческие веки дрогнули над желтоватыми зернышками глаз.

   — Вечер добрый! — Посетителю было лет двадцать.

   Смотритель кивнул, но не протянул руки.

   — Я по объявлению,— сказал незнакомец.— Там у вас написано: «Земля на вывоз. Бесплатно».

   Хозяин еле заметно кивнул.

   Незнакомец попробовал улыбнуться:

   — Глупость, конечно, сам не знаю, почему решил сюда завернуть.

   Над входной дверью светилось полукруглое окошко с цветными стеклами: от этого лицо старика раскрашивалось синим, красным и янтарным. Но он, по всей видимости, был к этому безразличен.

   — Прочитал и думаю: земля — бесплатно? Раньше как-то в голову не приходило, что у вас образуются излишки. Ну, выкопали яму, опустили гроб,  сверху засыпали — много ли осталось? Казалось бы...

   Старик подался вперед. От неожиданности парень поспешно убрал ногу со ступеньки.

   — Будешь брать или нет?

   — А? Да я просто так, из любопытства. Такие объявления не каждый день встречаются.

    — Присядь,— сказал старик.

   — Благодарю.— Парень с опаской устроился на ступенях.— Знаете, как бывает: живешь себе и ни о чем не задумываешься, а ведь у каждого кладбища есть хозяин.

   — Ну? — спросил старик.

   — Ну, например, сколько нужно времени, чтобы вырыть могилу?

   Старик вернулся в прежнее положение.

   — На прохладе — два часа. По жаре — четыре. В самое пекло — все шесть. Когда холодает, но земля еще не схватилась, землекоп и за час управится, если посулить ему горячего шоколаду и кой-чего покрепче. Я так скажу: хороший работник по жаре дольше провозится, чем ленивый — в стужу. Может статься, и восьми часов не хватит; правда, земля у нас легкая. Суглинок, без каменьев.

    — А как же зимой?

   — На случай сильных заносов ледяной склеп имеется. Там покойники в целости и сохранности.

   В пургу даже письма на почте — и те своего часа ждут- Зато уж по весне пелый месяц лопаты из рук не выпускаем.

   — Что посеешь, то и пожнешь. — хохотнул незнакомец.

   — Как бы так.

   — Неужели зимой вообще не копают могилы? Ведь бывают же особые случаи? Особо важные покойники?

   — На несколько ярдов можно пробиться: есть такая хитрая штуковина — заступ со шлангом. Нагнетаешь в шланг горячую воду, она через лезвиепроходит, и тогда поспешай, как на чужом прииске, даже если земля насквозь промерзла. Только это на крайний случай. Лом да лопата — оно привычнее.

   Парень помедлил.

   — А вам бывает не по себе?

   — Это как? Страшно?

   — В общем... да.

   Только теперь старик вытащил из кармана трубку, набил ее табаком, утрамбовал большим пальцем, раскурил и выпустил тонкую струйку дыма.

   — Не бывает,— ответил он после долгого молчания.

   Парень втянул голову в плечи.

   — Чего другого ожидал?

   — Вообще никогда?

   — Разве что по молодости... было дело...

   — Значит, все-таки было! — парень перебрался на ступеньку повыше.

   Старик бросил на него испытующий взгляд и снова взялся за трубку.

   — Раз всего и было,— Он обвел глазами мраморные плиты и темные деревья.— Тогда этим кладбищем дед мой заправлял. Я ведь тут и родился. А сына могильщика так просто на испуг не возьмешь.

   Сделав несколько глубоких затяжек, он продолжил:

   — Как стукнуло мне восемнадцать, семья на море поехала, а я остался один: траву подстричь, могилу выкопать — без дела не сидел. В октябре аж четыре могилы понадобились, да с озера уже холодом потянуло, надгробья инеем подернулись, земля промерзла. Выхожу я как-то ночью. Темно — хоть глаз выколи. Под ногами трава хрустит, будто по осколкам ступаешь, изо рта пар клубится. Засунул руки в карманы, иду, прислушиваюсь.

   Из тонких стариковских ноздрей вырвались призрачные облачка.

   — Вдруг слышу: голос из-под земли. Я так и обомлел. А голос кричит, надрывается. Покойники, видно, проснулись, услышали мои шаги и стали звать. Я стою — ни жив, ни мертв. А тать не унимается. Колотит снизу почем зря. В морозные ночи земля-то звонкая, как фарфор, соображаешь? Так вот...

   Прикрыв глаза, старик вспоминал дальше.

   — Стою, значит, на ветру, кровь в жилах стынет. Может, кто подшутил? Огляделся вокруг и думаю: померещилось. А нет, голос все зовет, да такой звонкий, чистый. Женский голос. Ну, я-то все надгробья знал наперечет.— У него опять дрогнули веки.— Мог уже тогда назвать в любом порядке, хоть по алфавиту, хоть по годам, хоть по месяцам. Спроси меня, кто в такой-то год помер,— я тебе отвечу. Взять, к примеру, тысяча восемьсот девяносто девятый год. Джек Смит скончался, вот кто. А в тысяча девятьсот двадцать третьем? Бетти Дэллман в землю легла. А в тридцать третьем? П. Г. Моран! Или месяц назови. Август? Прошлый год в августе Генриетту Уэллс Господь прибрал. Август восемнадцатого? Бабушка Хэнлон преставилась, а за нею и все семейство! От инфлюэнцы!

   Хочешь, день назови. Четвертое августа? Смит, Бэрк, Шелби упокоились. А Уильямсон где лежит? Да на пригорке, плита из розового мрамора. А Дуглас? Этот у ручья...

   — И что дальше? — не вытерпел гость.

   — Ты о чем?

   — Вы начали рассказывать про тот случай.

   — А, про голос-то из-под земли? Я о том и речь веду: надгробья, говорю тебе, все до единого знал, как свои пять пальцев. Потому и догадался, что звала меня Генриетта Фрэмвелл, славная девушка, в двадцать четыре года скончалась, а служила она тапершей в театре «Элит». Высокая, тоненькая была, волосы золотистые. Спрашиваешь, как я голосее опознал? Да на том участке только мужские могилы были, эта одна — женская. Бросился я на землю, приложил ухо к могильной плите. Так и есть!

   Ее голос, глубоко-глубоко — и не умолкает! «Мисс Фрэмвелл!» — кричу. Потом опять: «Мисс Фрэмвелл!» Тут она заплакала. Уж не знаю, докричался до нее или нет. А она плачет и плачет. Пустился я с горки бежать, да споткнулся о плиту и лоб разбил. Встаю — и сам ору благим матом! Добежал кое-как до сарая, весь в крови, вытащил инструмент, а много ли сделаешь ночью, в одиночку? Грунт мерзлый, твердый, как камень. Прислонился я к дереву. До той могилы три минуты ходу, а до гроба докопаться — восемь часов, никак не меньше. Земля звенит, что стекло. А гроб — он и есть гроб; воздуху в нем — кот наплакал. Генриетту Фремвелл схоронили за двое суток до заморозков. Она спала себе и спала, дышала этим воздухом, а перед тем как настоящие морозы грянули, у нас дожди прошли: земля сперва промокла, потом промерзла. Тут и за восемь часов не управиться. А уж как она кричала — ясно было, что и часу не протянет. Трубка погасла. Старик умолк и начал раскачиваться в кресле.

   — Как же вы поступили? — спросил посетитель.

   — Да никак.

   — Что значит «никак»?

   — А что я мог поделать? Земля мерзлая. С такой работой и вшестером не совладать. Горячей воды нет. А бедняжка кричала, поди, не один час, покуда я не услыхал, вот и прикинь...

   — И вы ничего не предприняли?

   — Так уж и ничего! Лопату и ломик в сарай отнес, дверь запер, вернулся в дом, сварил себе шоколаду погорячее, но все равно дрожал как осиновый лист. А ты бы что сделал?

   — Да я...

   — Долбил бы землю восемь часов, удостоверился, что в гробу — покойница: надорвалась от крика, задохнулась, остыла уже, а тебе еще могилу закапывать и с родственниками объясняться. Так, что ли?

   Заезжий паренек не сразу нашелся, что ответить. Вокруг голой лампочки, подвешенной на крыльце, пищал комариный рой.

— Теперь ясно,— только и сказал он.

    Старик пососал трубку.

    — У меня всю ночь слезы текли — от бессилия.— Он открыл глаза и с удивленным видом поглядел перед собой, как будто все это время слушал чужой рассказ.

   — Прямо легенда,— протянул парень.

   — Богом клянусь,— сказал старик,— чистая правда. Хочешь еще послушать? Видишь большой памятник, с кривым ангелом? Под ним лежит Адам Криспин. Его наследники переругались, получили в суде разрешение да и раскопали могилу — думали, покойный был отравлен. Но ничего такого не определили. Положили его на старое место, да только к тому времени земля с его холмика уже смешалась с другой. Засыпали-то второпях, сгребали землю с близлежащих могил. Теперь на соседний участок взгляни. Видишь, ангел со сломанными крылами? Там лежала Мэри-Лу Фиппс. Выкопали ее — опять же по настоянию родственников — и перезахоронили в Иллинойсе. Есть там городок Элгин. А могила так и стояла разверстой — чтоб не соврать — недели три. Никого в нее так и не положили. Земля тем временем смешалась с прочей. Теперь отсчитай оттуда шесть памятников и один к северу: там был Генри-Дуглас Джонс.

Шестьдесят лет никто о нем не вспоминал, а потом вдруг спохватились. Перенесли его останки к памятнику павшим в Гражданской войне. Могила пустовала аж два месяца — кому охота ложиться в землю после южанина? Наши-то все за северян были, за генерала Гранта. Таквот, его земля тоже кругом раскидана. Понимаешь теперь, откуда берется эта земля на вывоз?

   Парень окинул взглядом кладбищенские пределы:

—    Ну, ладно, а где все-таки у вас этот бесплатный грунт?

   Старик ткнул куда-то черенком трубки; действительно, в той стороне была насыпана куча земли, метра три в поперечнике на метр в высоту: сплошной суглинок и куски дерна  — где совсем светлые, где бурые, где охристые

   — Сходи, глянь,—предложил старик.

   Приезжий медленно подошел к земляному холмику и остановился.

   — Да ты ногой пни,—подсказал смотритель.— Проверь.

   Парень ткнул землю носком сапога — и побледнел.

   — Слышали? — спросил он.

   — Чего? — Старик смотрел в другую сторону.

   Незнакомец прислушался и покачал головой:

   — Нет, ничего.

   — Ты не тяни,— поторопил сторож, вытряхивая пепел из трубки.— Сколько будешь брать?

   — Еще не решил.

   — Лукавишь. Все ты решил,— сказал старик,— Иначе зачем было грузовик подгонять? У меня слух — что у кошки. Ты только тормознул у ворот — я уж все понял. Говори, сколько берешь?

   —- Даже не знаю,— замялся парень,— У меня задний двор — восемьдесят на сорок футов. Мне бы насыпать пальца на два жирной мульчи- Это сколько?..

   — Половина горки, что ли,— прикинул старик.— Да забирай всю, чего уж там- Охотников на нее немного.

   — Хотите сказать...

   — Куча то растет, то уменьшается, то растет, то уменьшается — с тех пор как Грант взял Ричмонд, а Шерман дошел до моря. Здесь земля еще с Гражданской войны, щепки от гробов, обрывки шелка — еще с той поры, когда Лафайет увидел Эдгара Аллана По в почетном карауле. Здесь остались траурные венки, цветы от десятка тысяч погребений. Клочки писем с соболезнованиями на смерть немецких наемников и парижских канониров, которых никто не стал отправлять морем на родину. В этой земле столько костной муки и перегноя от похоронных причиндалов, что за нее и деньги не грех с тебя запросить. Бери лопату и забирай товар, покуда я тебя самого лопатой не отоварил.

   — Не двигайтесь! — Парень предостерегающе поднял руку.

   — Мне двигаться некуда,— ответил старик.— А больше тут никого не видать.

   Маленький грузовичок подкатил прямо к земляной куче, и водитель уже потянулся в кузов за лопатой, но сторож его остановил:

   — Нет, погоди.

   И тут же пояснил:

   — Кладбищенская лопата получше будет. Она к этой земле привычна. Можно сказать, сама копать будет. Возьми-ка вот там.

   Морщинистая рука указала на лопату, вогнанную по середину лезвия в темный земляной холмик. Парень пожал плечами, но спорить не стал.

   Кладбищенская лопата вынулась из земли с тихим шорохом. С такими же шепотками с нее осыпались комки старого грунта.

   Приезжий взялся за дело, и кузов стал быстро наполняться. Старик наблюдал краем глаза.

   — Вот я и говорю: это грунт не простой. Война тысяча восемьсот двенадцатого года, Сан-Хуан Хилл, Манассас, Геттисберг, октябрьская эпидемия инфлюэнцы в тысяча девятьсот восемнадцатом — все оставило здесь могилы: свежие, вскрытые, повторные. Кто только не ложился в эту землю, чтобы обратиться в прах, какие только доблести не смешивались в кучу, чего тут только не скопилось: ржавчина от цинковых гробов и от бронзовых ручек, шнурки без башмаков, волосы длинные, волосы короткие. Видел когда-нибудь, как делают венчик из волос, а потом приклеивают к посмертному портрету? Увековечивают женскую улыбку или этакий потусторонний взгляд, будто покойница заранее знала, что ей больше не жить. Волосы, эполеты — не целые, конечно, а так, крученые нити,—все там лежит, в перегнившей крови.

   Приезжий, хоть и взмок, управился довольно споро и уже собирался воткнуть лопату в землю, когда смотритель предложил:

   — Забирай с собой. Говорю же, кладбищенская лопата к этой земле привычна. Сама копать будет.

   — На днях верну,— Парень забросил лопату в кузов, поверх кучи грунта.

   — Оставь себе. Где земля, там и лопата. Ты, главное, землю назад не привози.

   — С какой стати?

   — Не привози — и все тут,— отрезал сторож, но не двинулся с места, когда парень запрыгнул в кабину и включил двигатель.

   Грузовичок отъехал не сразу: водитель слушал, как дрожит и шепчет в кузове горка земли.

   — Чего ждешь? — поторопил старик.

   Видавший виды грузовичок устремился туда, где догорали сумерки; сзади, крадучись, подступала темнота. Над головой взапуски бежали тучи, растревоженные невидимой опасностью. Вдали, где-то у горизонта, рокотал гром. На ветровое стекло упало несколько дождевых капель, но водитель, поддав газу, успел как раз вовремя свернуть в свой переулок, потому что солнце покинуло небосвод и налетел ветер, под которым придорожные деревья стали клонить ветви и звать на помощь.

   Спрыгнув с подножки, он посмотрел на небо, обвел глазами дом и невозделанный участок. Решение пришло само собой, когда две-три холодные капли дождя кольнули его в щеку: он загнал дребезжащий грузовичок прямо в пустой сад, отомкнул задний борт, приоткрыл его ровно на палец, чтобы перегной высыпался равномерно, и начал колесить туда-обратно. Темные комки с шепотом летели вниз, чужая земля с тихим ропотом просеивалась сквозь щель, и наконец кузов опустел. Тогда парень выбрался в предгрозовую ночь и стал смотреть, как ветер треплет черную мульчу.

   Поставив грузовик в гараж, он укрылся на заднем крыльце и размышлял: землю дождем промочит — поливать не придется.

   Так он стоял довольно долго: оценивал кладбищенский грунт, ждал, когда ливень хлынет по-настоящему, но потом опомнился — чего ждать-то?

   Эка невидаль. И ушел в дом.

   В десять часов легкая морось постучала в окна и просыпалась на темный сад. В одиннадцать дождик осмелел, и вода зажурчала в отводных канавках.

   В двенадцать полило как из ведра. Молодой хозяин выглянул в окно, чтобы проверить, хорошо ли впитывает влагу новая земля, но под далекими вспышками молний увидел только грязь, которая гигантской губкой вбирала в себя потоки ливня.

   А уж в час ночи на дом обрушилась целая Ниагара, окна ослепли, абажур задрожал.

   Буйная Ниагара утихла внезапно, ее проводил необычайной силы разряд молнии, который прочертил, пригвоздил к месту темный земляной покров и полыхнул где-то поблизости, совсем рядом, у стен, десятками тысяч взорвавшихся лампочек. После этого зубодробительный гром с треском бросил вниз непроглядную тьму.

   Молодой хозяин, лежа в постели, сокрушался, что рядом нет даже приблудной собачонки, не то что человеческого тепла; он зарылся лицом в подушку, сгреб в охапку простыни, но не выдержал и вскочил, вытянулся во весь рост, разведя темную тишину, а гроза ушла, ливень иссяк, и только последние капли с шепотом просачивались в зыбкую почву.

   Его передернуло, потом зазнобило; он обхватил руками холодные плечи, чтобы унять дрожь, и почувствовал сухость в горле, но не нашел в себе сил ощупью двинуться в кухню, чтобы налить воды, или молока, или недопитого вина — сгодилось бы что угодно. Пришлось снова лечь; губы совсем пересохли, зато на глаза навернулись беспричинные слезы.

   Земля на вывоз, бесплатно,— припомнил он. Ну и затея, придет же такое в голову. Земля на вывоз.

   В два часа ночи он услышал, как тикают его наручные часы.

   В половине третьего проверил у себя пульс: на запястье, на лодыжке, на шее, потом на висках, потом в голове.

   Дом потянулся навстречу ветру и прислушался.

   Но в недвижной ночи ветер оказался бессилен; промокший сад замер в ожидании.

   Наконец... вот оно. Открыв глаза, парень повернул голову в сторону темного окна.

   Он затаил дыхание. Что? Да? Да? Что?

   Под окном, под стеной, под домом, где-то снаружи раздавался шорох, невнятный ропот, который звучал все громче и громче. Может, это росли травы? Раскрывались цветы? Или шевелилась, скукоживалась земля?

   Оглушительный шепот пронизывал тень и темень. Что-то восставало. Что-то двигалось.

   Его обдало ледяным холодом. Сердце замерло.

   Во мраке, за окном.

   Наступила осень.

   Пришел октябрь.

   Сад звал...

   Пожинать плоды.