Шорох снега коснулся холодного окна. Огромный пустой дом заскрипел под порывом ветра.

   — Что? — спросил я.

   — Я ничего не говорил. — Чарли Симмонс, сидевший передо мной возле камина, встряхивал жареную кукурузу в большой металлической миске. — Ни слова.

   — Черт возьми, Чарли, я же слышал...

   Замерев, я смотрел, как снег засыпал улицы и далекие поля. Самая подходящая ночь для

привидений, чтобы подкрадываться к окнам и заглядывать внутрь.

   — Тебе померещилось, — сказал Чарли.

   Неужели, подумал я. Есть ли голоса у природы? Существует ли язык ночи, времени и снега? Что происходит, что связывает мрак снаружи и мою душу здесь?

   И снег ли шуршал на улице, или это прошлое, накопленное за долгие времена, и желания и отчаяния переговариваются на своем языке?

   — Боже мой, Чарли, могу поклясться, что только что слышал, как ты сказал...

   — Что сказал?

   — Ты сказал: «загадай желание».

   — Я так сказал?

   Его смех не заставил меня обернуться; я продолжал смотреть на падающий снег, и я сказал то, что должен был произнести...

   — Ты сказал: «Это особенная, прекрасная, странная ночь. Так загадай лучшее, самое дорогое и странное желание, идущее от самого сердца. И оно исполнится.» Вот что я слышал, а ты сказал.

   — Нет. — Я увидел, как его отражение в зеркале покачало головой, — Но, Том, ты уже

полчаса стоишь, загипнотизированный снегопадом. Огонь гудит в камине. Желания не сбываются, Том. Но... — тут он замолк, но с удивлением добавил, — черт возьми, ты ведь слышал что-то? Ладно. Выпей.

   В миске над огнем продолжала потрескивать кукуруза. Он налил мне вина, к которому я не притронулся. Снег продолжал равномерно падать за темным окном, невесомый, как дыхание.

   — Почему? — спросил я. — Почему такое желание возникло в моей голове? Если не ты сказал эти слова, то кто?

   И в самом деле, подумал я, кто мы такие? Двое писателей, поздно вечером, одни, мой друг, приглашенный на ночь, два старых приятеля, привыкшие много разговаривать и болтать о духах, испробовавшие интереса ради весь этот хлам вроде вертящихся столиков и телепатии, связанные многолетней дружбой, но всегда полные насмешек, шуток и ленивого дурачества.

   Но то, что сегодня вечером происходит за окном, подумал я, прекращает наши шутки, гасит улыбки. Снег — ты только посмотри! — хоронит наш смех...

   — Почему? — спросил за моей спиной Чарли, потягивая вино и глядя на красно-зелено-голубое пламя, а теперь устремив взгляд на мой затылок. — Почему желание именно в такую ночь? Ведь это рождественская ночь, верно? Через пять минут родится Христос. Он и зима будут властвовать всю неделю. Эта неделя, эта ночь утверждают, что Земля не погибнет. Зима дошла до вершины своей власти, и теперь мир движется к свету и весне. Это что-то особенное. Это невероятно.

   — Да, — пробормотал я и подумал о тех древних временах, когда сердца пещерных людей умирали вместе с приходом осени и уходом солнца, и они плакали, пока мир замирал в белом оцепенении, а потом в одно прекрасное утро солнце вставало раньше, и мир был спасен снова, еще ненадолго. — Да.

   — Итак, — Чарли прочел мои мысли и отпил немного вина. — Христос был обещанием весны, не так ли? В середине самой длинной ночи года содрогалось Время, а Земля вздрагивала и рождала миф. И что провозгласил этот миф? С Новым годом! Боже мой, ведь первое января — не первый день нового года. Это день рождения Христа. Его дыхание касается наших ноздрей, обещает весну, с первой же секунды после полуночи. Вдохни поглубже, Томас!

   — Заткнись!

   — Почему? Ты снова слышишь голоса? Да!

   Я повернулся к окну. Через шестьдесят секунд наступит утро Его рождения. Какое еще время, пронеслась у меня безумная мысль, может лучше подойти для того, чтобы загадать желание?

   — Том... — Чарли тронул мой локоть. Но я уже от всего отключился. Неужели это время

особое, — подумал я. Неужели святые духи проносятся в такие снежные ночи, чтобы одаривать нас в эти странные минуты? Если я тайно загадаю желание, то вдруг эта ночь, странные сны, старые метели исполнят его?

   Я закрыл глаза. Мое горло сжал спазм.

   — Не надо, — сказал Чарли.

   Но оно уже трепетало на моих губах. Я не мог больше ждать. Сейчас, сейчас, подумал я,

странная звезда горит над Вифлеемом.

   — Том, — выдохнул Чарли, — ради всего святого!

   Да, подумал я, ради всего святого, и произнес:

   — Мое желание в том, чтобы сегодня ночью, на один час...

   — Нет! — Чарли ударил меня, чтобы я замолчал.

   — ...пожалуйста, пусть мой отец будет жив.

   Стенные часы пробили двенадцать раз.

   — О, Томас, — простонал Чарли. Его рука упала с моего плеча. — О, Том.

   Снежный заряд ударил в окно, проскрежетал и умчался. Входная дверь распахнулась настежь. На нас хлынул поток снега.

   — Какое печальное желание. И... сейчас оно исполнится.

   — Исполнится? — Я резко обернулся и уставился на открытую дверь, зияющую, как могила.

   — Не ходи, Том, — сказал Чарли.

   Хлопнула дверь. Я уже бежал по улице; боже мой, как я бежал!

   — Том, вернись! — Голос заглох за моей спиной в крутящейся метели. — Не надо!

   Но в эту первую минуту после полуночи я уже бежал, ничего не соображая, задыхаясь,

приказывая сердцу биться, крови мчаться, ногам бежать и бежать, и я думал: «ОН! ОН! Я знаю, где он! Если желание сбылось! Я знаю, где он!» И во всем засыпанном снегом городе начали бить, бить и звенеть рождественские колокола. Они окружали меня и мчались за мной, пока я что-то выкрикивал, спотыкался в снегу и лелеял свое безумное желание.

   Дурак, думал я. Он же мертв! Вернись!

   Но что, если он будет жив, один лишь час этой ночью, и я не приду, чтобы отыскать

его?

   Я был уже за городом, без пальто и шляпы, но разгоряченный бегом; соленая маска замерзала на моем лице и хлопьями отлетала прочь при каждом прыжке по середине пустой дороги, по которой я бежал под веселые переливающиеся звуки колоколов.

   Порыв ветра остановил меня за углом, где меня ждала темная стена.

   Кладбище.

   Я стоял возле массивных железных ворот, глядя сквозь них невидящими глазами.

   Кладбище напоминало руины древнего форта, взорванного столетия назад, с монументами, глубоко похороненными под снегом нового ледникового периода.

   Внезапно я осознал, что чудеса невозможны.

   Неожиданно ночь превратилась лишь в вино, разговоры и глупое упрямство, и в мой бег без причины, если не считать моей веры, глубокой веры в то, что что-то случилось здесь,

в этом снежно-мертвом мире...

   И я был настолько переполнен зрелищем нетронутых могил и снега, на котором не было ни единого отпечатка ноги, что с радостью утонул бы в нем и умер сам. Я не мог вернуться в город и увидеть Чарли. Мне стало казаться, что все это какая-то злая шутка или же результат его дикой способности угадывать чужие сокровенные желания и играть ими. Неужели он шептал у меня за спиной, давал обещания, подталкивал меня на это? Боже!

   Я прикоснулся к воротам.

   Что было здесь? Лишь плоский камень с именем и надписью «Родился в 1888, умер в 1957», надписью, которую было трудно разыскать даже в летний день, потому что она заросла густой травой и присыпана опавшими листьями.

   Я отнял руку от железной калитки и повернулся. И в это же мгновение судорожно вздохнул. Из горла вырвался крик.

   Потому что я почувствовал что-то за оградой, возле будки привратника.

   Почудилось ли мне там слабое дыхание? Сдавленный крик?

   Или дувший оттуда ветер был чуть теплее?

   Я судорожно ухватился за калитку и уставился в темноту перед собой.

   Да, вон там! Очень слабый след, словно села птица и пробежала между врытыми в землю камнями. Еще миг, и я потерял бы его навсегда!

   Я завопил, побежал, подпрыгнул.

   Никогда за всю свою жизнь я не прыгал так высоко. Я перемахнул через ограду и упал на

другой стороне с криком, вырвавшимся изо рта. Помчался к будке привратника.

   Там в тени, спрятавшись от ветра и прислонившись к стене, стоял человек с закрытыми

глазами и сцепленными на груди руками.

   Я посмотрел на него дикими глазами. Рванулся вперед, чтобы рассмотреть.

   Я не знал этого человека.

   Он был стар. Очень, очень стар.

   Должно быть, от отчаяния, я застонал.

   Потому что старик поднял дрожащие веки.

   И его глаза, смотрящие на меня, заставили меня крикнуть:

   — Отец!

   Я потащил его туда, куда падал слабый свет фонаря и ложился полуночный снег.

   А голос Чарли, далеко в заснеженном городе, все умолял: «Нет, не надо, уходи, беги. Это

сон, кошмар. Остановись».

   Стоявший передо мной человек не знал меня.

   Как птицы, застигнутые порывом ветра, его странные, но знакомые глаза метались по мне.

«Кто это?» — читалось в них.

   Затем изо рта его вырвался ответ:

   — ...ом! ...ом!

   Он не мог выговорить «т».

   Но он произнес мое имя.

   Словно человек, стоящий на краю обрыва в страхе, что земля может снова обрушиться и

поглотить его, он вздрогнул и ухватился за меня.

   — ...ом!

   Я крепко сжал его. Он не упадет.

   Сцепившись в объятиях и неспособные сделать ни шагу, мы стояли и медленно раскачивались, двое, ставшие одним, среди бушующей метели.

   «Том, о, Том» — снова и снова со стоном произносил он.

   Отец, дорогой, думал я, и произносил вслух.

   Старик напрягся, потому что за моим плечом он, должно быть, впервые как следует разглядел могилы, безмолвные поля смерти. Он резко вдохнул, словно крикнув: «Где мы?» И хотя лицо его было очень старо, в момент, когда он понял и вспомнил, его глаза, щеки, рот дрогнули и стали еще старше, говоря «Нет».

   Он повернулся ко сне, словно ожидая ответа, какой-то охраны его прав, защитника, который мог бы сказать «нет» вместе с ним. Но в моих глазах была холодная правда.

   Теперь мы оба посмотрели на неясную дорожку следов, петлявшую среди могил от того места, где он был похоронен много лет назад.

   Нет, нет, нет, нет, нет!

   Слова вылетали из его рта.

   Но он не мог произнести «н».

   И получилось извержение: «...ет ...ет ...ет ...ет!» Отчаянный, надломленный крик.

   И затем еще один вопрос отразился на его лице.

   — Я знал это место. Но почему я здесь?

   Он сжал меня руками. Посмотрел на свою впалую грудь.

   Бог наградил нас жестокими дарами. Самый жестокий из них — память.

   Он вспомнил.

   И начал расслабляться. Вспомнил, как трепетало его тело, замерло его сердце, захлопнулась дверь в вечную ночь.

   Он стоял в моих руках очень прямо. В его глазах отражались мелькавшие в голове мысли.

Должно быть, он задал себе самый страшный вопрос:

   — Кто сделал это со мной?

   Он поднял глаза. Его взгляд уперся в меня.

   — Ты? — спрашивал он.

   Да, подумал я. Я захотел, чтобы ты был жив сегодня ночью.

   «Ты!» — закричали его лицо и тело.

   И затем, вполголоса, последний вопрос.

   — Зачем?

   Теперь настала моя очередь замереть в раздумьи.

   В самом деле, зачем я это сделал?

   Как только могло прийти в мою голову желание этой ужасной, душераздирающей встречи?

   Что следовало бы мне сейчас сделать для этого человека, незнакомца, этого старого,

потрясенного, напуганного ребенка? Зачем я обнадежил его лишь для того, чтобы послать его обратно в землю, в могилу, к беспробудным снам?

   Приходила ли мне в голову мысль о последствиях? Нет. Голый порыв вырвал меня из дома и забросил на это поле мертвецов как камень на поляну. Зачем? Зачем?

   Мой отец, этот старик, стоял теперь, дрожа, в снегу, и ждал моего безжалостного ответа.

   Снова став ребенком, я не мог выдавить из себя ни слова. Часть меня знала ту правду,

которую я не мог сказать. Неразговорчивый с ним при жизни, я стал еще более нем рядом с этой проснувшейся смертью.

   Правда металась в моей голове, кричала каждой частицей моей души и тела, но не могла

прорваться к языку и сорваться с него. Мои крики застыли внутри меня.

   Время шло. Этот час скоро пройдет. Я теряю возможность сказать то, что должно быть

сказано, что следовало сказать тогда, когда он был теплый и ходил по земле много лет назад.

   Где-то на другом конце страны колокола пробили половину первого этого рождественского утра. Снег падал хлопьями на мое лицо вместе со временем и холодом, холодом и временем.

   «Зачем?» — спрашивали глаза моего отца, — «зачем ты привел меня сюда? « — Я... — и тут я остановился.

   Потому что его рука сжала мою. Его лицо нашло свою собственную причину.

   Это был и его шанс, его последний час, чтобы сказать то, что он хотел сказать мне, когда

мне было двадцать или четырнадцать, или двадцать шесть. Неважно, если я онемел. Здесь, среди падающего снега, он мог найти покой и уйти своим путем.

   Его рот приоткрылся. Ему было трудно, мучительно трудно произнести старые слова. Лишь дух его внутри истлевшей плоти мог агонизировать и задыхаться. Он прошептал три слова, которые тут же унес ветер.

   — Что? — выдавил я.

   Он крепко ухватился за меня и попытался удержать свои глаза открытыми. ему хотелось

спать, но сначала его рот открылся и прошептал снова и снова:

   — ...я... лю... яяяя!

   Он замолк, задрожал, напрягся и попытался крикнуть снова:

   — ...я... блю... тебя!

   — Отец! — крикнул я. — Дай мне сказать это за тебя!

   Он замер и стал ждать.

   — Ты пытался сказать «я... люблю... тебя?» — Д-а-а-а! — крикнул он. И, наконец, у него

очень ясно вырвалось: — Да! Да!

   — Папа, — сказал я, обезумев от счастья, боли и утраты. — Папа, милый, я люблю тебя.

   Мы обнялись. И стояли.

   Я плакал.

   И увидел, как из какого-то невозможного колодца внутри его ужасной плоти выдавилось

несколько слезинок, и, задрожав, заблестели на его веках.

   Так был задан последний вопрос и получен последний ответ.

   Зачем ты привел меня сюда?

   Зачем это желание, этот дар, эта снежная ночь?

   Потому что нам надо было сказать, прежде чем двери будут захлопнуты и навсегда закрыты на замок, то, что мы никак не могли сказать за всю жизнь.

   И теперь это было сказано, и мы стояли, держась друг за друга, в этой глуши, отец и сын,

сын и отец, части одного целого, внезапно перемешанные радостью.

   Слеза замерзли на моих щеках.

   Мы долго стояли на холодном ветру, заметаемые снегом, пока не услышали, как пробило

двенадцать сорок пять, а мы все стояли в снежной ночи, не сказав больше ни слова — не нужно было больше ничего говорить — пока, в конце концов, наш час не кончился.

   И над все белым миром пробившие в это рождественское утро колокола прозвучали в час как сигнал о том, что дар кончился и ускользнул из наших онемевших рук.

   Отец обнял меня.

   Замер одинокий удар колокола.

   Я почувствовал, что отец шагнул назад, на этот раз легко.

   Его пальцы коснулись моей щеки.

   Я услышал, как он ушел.

   Звук его шагов замер вместе с криком внутри меня.

   Я открыл глаза как раз вовремя, чтобы увидеть, как он идет, уже метрах в ста от меня. Он повернулся и махнул рукой.

   Завеса снега скрыла его.

   Как смело, подумал я, идешь ты сейчас туда, старина, и без колебаний.

   Я зашагал в город.

   Я выпил с Чарли, сидя у огня. Он посмотрел на мое лицо и поднял молчаливый тост за то, что прочел на нем.

   Наверху меня ждала постель, похожая на большой белый сугроб.

   Снег за моим окном шел на тысячу миль к северу, пять тысяч к западу, две тысячи к востоку, сотню миль к югу. Он падал везде и на все. Падал и на две цепочки следов за

городом: одна вела в город, другая терялась среди могил.

   Я лежал в снежной постели. Я вспомнил лицо отца в тот момент, когда он помахал мне,

повернулся и ушел.

   Это было лицо самого молодого и счастливого человека из всех, что я видел.

   Тут я уснул и перестал плакать.