— Доброе утро, капитан.

   — Доброе утро, Хэнкс.

   — Кофе готов, сэр, садитесь.

   — Благодарю, Хэнкс.

   Старый человек сел к кухонному столу.

   Он посмотрел на свои сложенные руки: они были напряжены, как трепещущая в ледяной воде форель, и даже воздух вокруг них дрожал. Когда ему было десять лет, он видел таких форелей в горных потоках. Его восхищало тогда это трепетание — потому что, пока он смотрел, они как бы выцветали.

   — Капитан, — встревоженно спросил Хэнкс, — вы здоровы?

   Капитан резко поднял голову, и в глазах его блеснуло прежнее пламя.

   — Я думаю! И что значит «вы здоровы»?

   Повар поставил на стол кофе, от которого разносился теплый аромат женщины, настолько отдаленный в минувшее, что капитан почувствовал только смутный залпах мускуса и толченых благовоний. Внезапно он чихнул, и Хэнкс подошел к нему, с носовым платком.

   — Спасибо, Хэнкс. — Он высморкался, а потом осторожно отпил ароматную жидкость.

   — Хэнкс?

   — Да, сэр, да, капитан?

   — Барометр падает.

   Хэнкс обернулся и посмотрел на стену.

   — Нет, сэр, он показывает хорошую и тихую погоду; это и показывает — хорошую и тихую!

   — Буря надвигается. Нас ждет трудное плавание, и пройдет много времени, прежде чем снова наступит затишье.

   — Не говорите так! — сказал Хэнкс, повернувшись к нему.

   — Надо говорить, как чувствуешь. Затишье когда-нибудь кончится. И начнется буря. Я давно готов к ней.

   Давно, да. Сколько лет? Песок вытек из песочных часов и больше ничего не измерит. И снег засыпал его, как бы наслоившись белым поверх белого, погребя все под глубокими холодными пластами воспоминаний.

   Он встал, покачнувшись, подошел к дверям корабельной кухни, распахнул их и вылез наружу...

   ...на открытую галерею верхнего этажа дома, построенную, как нос корабля; на галерею, сделанную из просмоленных досок старых кораблей. Посмотрел вниз, не на воду, а на выгоревшую летом землю на переднем дворе. Подошел к перилам и вгляделся в слабо закругленную линию холмов, тянущихся везде, куда бы не повернулся человек, куда бы не бросил взгляд.

   «Что мне здесь делать, — подумал он в сильном возбуждении, — в этом странном доме-корабле, стоящем без паруса посреди пустынных прерий, где единственный звук — это свист крыльев птицы, летящей в одном направлении осенью и в противоположном — весной!» Успокоившись, он взял бинокль, что висел на перилах — осмотреть пустынную местность.

   Кэт, Катрин, Кати, где ты сейчас?

   Ночью, забравшись глубоко в постель, уже засыпая, он вспомнил прошедший день и свои блуждания по закоулкам памяти. Он был один, уже двадцать лет один, если не считать Хэнкса — первого, кого он видел при восходе солнца, и последнего — при закате.

   А Кэт?

   Перед тысячью бурь и тысячью штилей прошла буря и наступил штиль, которые оставили глубочайший след в его жизни.

   — Это он, Кэт! — услышал он разносящийся ранним утром над палубой свой голос. — Это тот корабль, на котором мы поплывем, когда пожелаем!

   И они снова отправились в путешествие. Кэт, как какое-то чудо... скольких... чуть больше двадцати пяти лет, а он уже давно за сорок, но не старше ребенка. Он взял ее за руку, и они пошли вверх по мосту. Тогда Кэт с легким колебанием обернулась лицом к холмам Сан-Франциско и сказала вполголоса, ни и кому не обращаясь:

   — Никогда больше я не ступлю на сушу.

   — Прошу тебя, не говори так!

   — О, да, — настаивала она тихо. — Это будет очень долгое путешествие.

   И на миг он почувствовал только сильный скрип корабля, как будто судьба вернулась во сне.

   — Почему ты сказала это? — спросил он. — Это нелепо.

   Кэт прошла вперед и ступила на корабль.

   Отплыли они той же ночью от Южного острова: молодой муж, похожий медлительностью на черепаху, и молодая жена, подвижная, как саламандра, что танцует в огненной печи камбуза в августовские жаркие вечера.

   Потом, в середине плаванья, над кораблем опустился штиль, подобно огромному теплому дуновению, что испускает парус в печальном, но спокойном вздохе.

   А может быть, это был вздох его или Кэт, которая поднялась на палубу, чтобы послушать.

   Но ни одна мышь не пискнула среди канатов, ни единого звука не издавали паруса, и ни разу по палубе не шлепнула босая нога. Видно, корабль был околдован. Наверное, поднимающаяся Луна изрекла свою серебряную мысль — «покой».

   Моряки, окаменевшие на своих местах от заклинания, не обернулись, когда капитан и его жена отошли от релинга, потому что настоящее превратилось в вечность.

   Тогда, как бы прочитав будущее в зеркале, пленившем корабль, она жарко воскликнула:

   — Никогда не было более красивой ночи, не было двух более счастливых душ на лучшем, чем этот, корабле. О, мы можем оставаться тут тысячу лет, настолько это прекрасно. Это наш собственный мир, в котором мы сами создаем правила и живем, повинуясь им. Обещай, что никогда не позволишь себе умереть.

   — Никогда, — ответил он. — Но почему ты говоришь это?

   — И меня заставь поверить в это.

   Тогда он вспомнил и рассказал ей легенду, в которой говорилось об одной умной и красивой женщине, которую стали ревновать боги. И однажды они сделали так, что она оказалась в море, на корабле, и никогда не могла уже достигнуть суши, потому что земля обременит ее своей тяжестью, она ослабнет от чрезмерных познаний, бессмысленных путешествий и бурных волнений, и это погубит ее. А если она останется в море, то будет жить вечно, молодая и красивая. Эта женщина плавала много лет и множество раз проплывала мимо острова, на котором жил, старея, ее любимый. Много раз она звала его, хотела сойти на берег. Но он боялся гибели любимой и всегда отказывал в ее просьбе. И тогда она решила сама сойти на сушу и прийти к нему. Они провели вместе одну ночь, ночь красоты и дурмана, а на восходе солнца он увидел рядом с собой старуху, сморщенную, как увядший лист.

   — Я где-нибудь слышал эту легенду? — спросил он. — Или кто-нибудь потом будет рассказывать ее, а мы сами будем ее частью? И потому ли они покинули сушу, чтобы не истощили их грохот, суета и миллионы людей и вещей?

   Но Кэт только улыбнулась ему. Она откинула голову назад и свободно засмеялась, так что все мужчины обернулись и тоже улыбнулись.

   — Том, Том, вспомни, что я сказала, когда мы отправлялись в плавание? Что никогда больше не ступлю на сушу. И конечно, я поняла, зачем ты меня увез. Хорошо, я останусь на корабле, куда бы мы не отправились. Пусть все это никогда не меняется, и ты всегда останешься таким, правда?

   — И мне всегда будет сорок восемь!

   И он тоже засмеялся, довольный, что освободился от мрака в себе, схватил ее за плечи и поцеловал в шею, напоминающую зиму в разгаре августа. В ту ночь среди пламенеющей тишины, которая, казалось, будет продолжаться вечно, она была, как свежий снег в его постели...

   — Хэнкс, ты помнишь штиль в августе девяносто седьмого? — старик посмотрел из-под руки. — Сколько времени он продолжался?

   — Девять-десять дней, сэр.

   — Нет, Хэнкс, я клянусь, что прожил девять полных лет в дни того штиля.

   Девять дней, девять лет. И среди тех дней и лет он подумал: «О, Кэт, я доволен, что привел тебя на корабль, что не позволил чужим насмешкам разубедить себя. Я становился моложе, когда касался тебя. «Любовь есть везде, — говорят они, — она ожидает нас в портах, под деревьями, подобно теплым кокосовым орехам, которые можешь гладить, ласкать и пить». Но, бог мне свидетель, они не правы. Бедные пьяные души, пусть борются с гориллами Борнео, едят дыни на Суматре, если смогут совершать это с прыгающими обезьянами по темным комнатам. На пути домой эти капитаны спят одни. Одни! Такое грешное сожительство через десятки тысяч миль! Нет, Кэт, вопреки всему мы здесь!» А небывалый, мерно вздыхающий штиль продолжался в середине океана, мир, по другую сторону которого ничего не существовало, время потопило континенты-броненосцы.

   Но на девятый день моряки сами спустили лодки на воду и, сидя в них, ожидали приказа, ведь они не знали, куда плыть, они могли только грести, работая вместо ветра. И капитан хотел бы присоединиться к ним.

   К концу десятого дня на горизонте медленно появился какой-то остров.

   Он сказал жене:

   — Кэт, мы поплывем пополнить запасы. Ты поплывешь с нами?

   Она внимательно посмотрела на остров, как будто уже видела его когда-то, задолго до рождения, и медленно покачала головой — нет.

   — Плывите! Я не ступлю на сушу, пока мы не вернемся домой!

   Когда он посмотрел вверх, на Кэт, то понял, что она инстинктивно боится легенды, которую он так легкомысленно выдумал и рассказал. Кэт была, как золотоволосая женщина из легенды, и она усматривала какое-то скрытое зло в пустынных раскаленных песках и коралловых рифах, которые могли бы ей повредить, и даже ее погубить.

   — Бог тебя благослови, Кэт! Три часа!

   И он отправился и острову вместе с матросами.

   В конце дня они вернулись с пятью бочонками пресной сладкой воды, а лодки благоухали от теплых плодов и цветов.

   На корабле его ожидала Кэт, которая не хотела сходить на берег, раз объявив, что не ступит на сушу.

   Когда она расчесывала свои волосы той ночью и смотрела в неподвижную воду, сказала:

   — Почти свершилось. До утра все переменится. Обними меня, Том. После этих теплых дней наступят сильные холода.

   Он проснулся среди ночи. Кэт дышала среди мрака и бормотала во сне. Рука ее лежала на нем — горячая. Она звала его во сне. Он нащупал ее пульс и там прежде всего почувствовал надвигающуюся бурю.

   Пока он так сидел около нее, корабль подняла большая медленная волна, и штиль кончился.

   Бессильные паруса полоскались в ночном небе. Каждый канат звучал, как будто огромная рука прошлась по кораблю, как по струнам молчащей арфы, и исторгала новые тона путешествия.

   Штиль кончился, началась буря, за ней пришла другая.

   Из двух бурь одна кончилась внезапно. Молния охватила Кэт, превратив ее в белый пепел. В тело ее проникло великое молчание и застыло там.

   Принесли парусину, чтобы подготовить ее для погребения в море. Движения поблескивающих среди подводного света кораллов были похожи на колыхания тропических рыб — острые, тонкие, они с безмерным терпением грызли полотно, окружали его мраком, запечатывали в него тишину.

   Утром сильнейшая буря сменилась повсюду белым затишьем, и оно опустилось и упало в море, которое разорвало его в один миг. Так и жизнь его ушла после гибели Кэт, не оставив никакого следа.

   — Кэт, Кэт, о, Кэт!

   Он не мог бы оставить ее там, погибающую между Японским морем и Золотыми воротами. Ночью он, плача и не помня себя от горя, вывел корабль из бури. Стиснув штурвал, он поворачивал корабль около раны в море, которая невозможно быстро затягивалась. Потом и в нем наступил штиль, который продолжался до конце его жизни. Никогда уже не возвысил он голос и никому не пригрозил кулаком. С тихим голосом и открытой ладонью отошел он на корабле от символического гроба, обложенного землей, и навсегда опустил его в море. Потом он оставил свой корабль в одном из доков и ушел на тысячу двести миль в глубь суши. Как слепой, не сознавая, что делает, он купил землю; как слепой, машинально, строил вместе с Хэнксом, и долгое время не понимал, что купил и что построил. Знал только, что он уже очень стар, что перешагнул краткий час своей молодости с Кэт. А сейчас он был настоящим старцем и чувствовал, что никогда больше не испытает ничего подобного.

   Так, посреди континента, на тысячу миль восточнее моря, на тысячу миль западнее ненавистного моря, он проклинал жизнь и море, которое познал, и вспоминал себя — не такого, как сейчас, а того, в минувшем.

   Так он ходил по земле, бросал семена, готовился к своей первой жатве и стал считаться фермером.

   Но однажды ночью в первое лето, которое он жил так далеко от моря, как только может жить избегающий его человек, он был разбужен невозможным, но таким знакомым шумом! Дрожа в постели от возбуждения, он прошептал: «Нет, нет, невозможно... это... конечно, я сошел с ума! Но... я же слышу!» Распахнув двери дома, он посмотрел на пшеничные поля. Потом бессознательно поднялся на галерею, и был околдован тем, что увидел. Ухватившись за перила и мигая слезящимися глазами, он вглядывался в даль.

   Там, в потоках лунного света, на плавно возвышающихся холмах пшеница волновалась, как волны под приливным ветром. Огромный Тихий океан пшеницы терялся в дали, а дом казался сейчас кораблем, стоящим посреди него в затишье.

   Он оставался наверху полночи, изумленный своим открытием, затерянный в глубинах этого моря на суше. В следующие годы канат за канатом, доска за доской он переделывал свой дом, доводя его до размеров, вида и очертаний корабля, на котором плавал под самыми свирепыми ветрами и в самых глубоких водах.

   — Хэнкс, сколько лет мы не видели воды?

   — Двадцать лет, капитан.

   — Нет, со вчерашнего утра.

   Когда он вернулся в кухню, сердце его сильно билось. Барометр на стене затуманился, блеснул лучик света и заиграл на старых морщинистых веках.

   — Не хочется кофе, Хэнкс. Только... стакан чистой воды.

   Хэнкс вышел и вернулся.

   — Хэнкс? Обещай, что похоронишь меня рядом с ней.

   — Но, капитан, она... — Хэнкс умолк. Кивнул. — Рядом с ней. Да, сэр.

   — Хорошо. А сейчас дай мне стакан.

   Вода была вкусна. Она шла из подземных морей и имела вкус сна.

   — Один стакан. Она была права, Хэнкс, знаешь ли. Никогда не ступить на сушу. Она была права. Но я ей все-таки донес стакан воды с суши, и суша эта была в воде, что прикоснулась к ее устам. Один стакан. О, если только можешь!..

   Он перехватил стакан в занемевших руках. Из ниоткуда налетел тайфун и всколыхнул воду в стакане.

   Он поднял стакан и испил тайфуна.

   — Хэнкс! — воскликнул кто-то.

   Но это был не капитан. Его тайфун затих, и он затих вместе с ним. Пустой стакан упал на пол.

   Было тихое утро. Воздух дрожал и дул слабый ветерок. Половину ночи Хэнкс копал, а половину утра — засыпал. Теперь работа была завершена. Городской священник помогал ему, а сейчас, когда Хэнкс укладывал последние куски дерна, отошел. Кусок за куском Хэнкс их укладывал, трамбовал, прижимал. А над ними — он позаботился об этом — будет расти золотая, пышно колосящаяся пшеница, высотой с десятилетнего ребенка.

   Хэнкс наклонился и уложил последний кусок дерна.

   — И никаких знаков на могиле? — спросил священник.

   — Нет, сэр, он не хотел их.

   Священник пытался протестовать, иногда Хэнкс взял его руку и повел вверх по склону холма. Потом Хэнкс обернулся и указал назад.

   Они стояли долго. В конце концов священник кивнул, усмехнулся спокойно и сказал:

   — Вижу. Понимаю.

   Потому что там был океан пшеницы с бегущими без конца огромными волнами, перекатываемыми ветром, гонимыми на восток, все на восток, и ничто не указывало на место последнего успокоения старого капитана.

   — Он погребен в море, — сказал священник.

   — Да, — ответил Хэнкс. — Как я и обещал. Так и случилось.

   Потом они повернулись и пошли по холмистому берегу, не говоря ни слова, пока не вошли в поскрипывающий дом.