Я боюсь, я очень боюсь, и не столько за себя  - мне, в конце концов, уже шестьдесят шесть, и голова у меня седая, - я боюсь за вас, за всех, кто еще далеко не прожил положенного ему срока. Боюсь, потому что в мире с недавних пор начались, по-моему, тревожные происшествия. Их отмечают то тут, то там, о них толкуют между прочим - потолкуют, отмахнутся и позабудут. А я-таки убежден -отмахиваться нельзя, и если вовремя не осознать, что все это значит, мир погрузится в беспросветный кошмар. Прав ли я - судите сами.

      Однажды вечером - дело было прошлой зимой - я вернулся домой из шахматного клуба, членом которого состою. Я вдовец, живу один в уютной трехкомнатной квартирке окнами на  Пятую авеню. Было еще довольно рано - я включил лампу над своим любимым креслом и взялся за недочитанный детектив; потом я включил еще и приемник и не обратил, к сожалению, внимания, на какую он был настроен волну.

Лампы прогрелись, и звуки аккордеона - сна­чала слабенькие, затем все громче - полились из ди­намика. Читать под такую музыку - одно удовольст­вие, и я раскрыл свой томик на заложенной страни­це и углубился в него...

     Тут я хочу быть предельно точным в деталях; я не заявляю, нет, будто очень вслушивался в пере­дачу. Но знаю твердо, что в один прекрасный момент музыка оборвалась и публика зааплодировала. Тогда мужской голос - чувствовалось, что аплодис­менты ему приятны, - произнес с довольным смеш­ком: "Ну ладно, будет вам, будет", - но хлопки продолжались еще секунд десять. Он еще раз пони­мающе хмыкнул, потом повторил уже тверже: "Лад­но, будет", - и аплодисменты стихли. "Перед вами выступал Алек такой-то и такой-то", - сказал радио­голос, и я опять уткнулся в свою книжку.

     Но ненадолго - голос, принадлежавший, видимо, человеку средних лет, привлек мое внимание снова; может, тон его изменился, потому что речь зашла о новом исполнителе: "А теперь выступает мисс Рут Грили из Трентона, штат Нью-Джерси. Мисс Грили - пианистка, я угадал?.." Девичий голосок, застенчи­вый, едва различимый, ответил: "Вы угадали, Мейд-жер Бауэс..." Мужчина - теперь я наконец-то узнал его уверенный монотонный говорок - спросил: "И что же вы нам сыграете?" "Голубку", - ответила девуш­ка. И мужчина повторил за ней, объявляя номер:

     - "Голубка"!..

     Пауза, вступительный аккорд фортепьяно - я продолжал читать. Она играла, я слушал в пол-уха, но все же заметил, что играет она неважно, сбивается с ритма - может, от волнения. И тут мое внимание сосредоточилось нацело и бесповоротно: из приемника прозвучал гонг. Девушка взяла неуверенно еще несколько нот. Гонг, дребезжа, ударил опять, музыка оборвалась, по аудитории прокатился беспо­койный шумок. "Ну дадно, ладно", - произнес знако­мый голос, и мне стало ясно, что этого-то я и ждал, я знал, что это будет сказано. Публика успокоилась, и голос начал было:

     - Ну, а теперь...

Радио смолкло. Какое-то мгновение - ни звука, только слабый гул. А потом началась совершенно иная программа: выступление Бинга Кросби вместе с сыном, последние такты "Песни Сэма", которую я очень люблю. И я опять вернулся к чтению, чуть-чуть недоумевая, что там приключилось с той, пред­ыдущей программой, но в сущности я не слишком-то задумывался об этом, покуда не дочитал свою книж­ку и не начал готовиться ко сну.

      И вот тогда, раздеваясь у себя в комнате, я припомнил, что Мейджер Баузс давным-давно мертв. Годы прошли, лет пять, не меньше, с тех пор как этот сухой смешок и знакомые "Ну ладно, ладно" звучали в последний раз в гостиных по всей Амери­ке...

Ну что остается делать, если происходит нечто абсолютно невозможное? Разве что друзьям рассказы­вать, - меня и так не однажды спрашивали, не слы­шал ли я на днях Мака с Мораном, пару комиков, популярную лет двадцать пять назад, или, скажем, Флойда Гиббонса, диктора довоенных времен. Были и другие шуточки насчет моего дешевенького приемни­ка.

Но один человек - в четверг на следующей не­деле - выслушал мой рассказ с полной серьезностью, а когда я кончил, поведал мне свою историю, не ме­нее странную. Человек он был умный и рассудитель­ный, и, слушая его, я испытал не испуг еще, а про­сто недоумение: между этой историей и странным поведением моего радио была, казалось, известная общность, связующее звено, От дел я давно уже уда­лился, времени свободного мне не занимать, и вот на следующий же день я не поленился сесть в поезд и съездить в Коннектикут с единственной целью -получить подтверждение тому, что услышал, из пер­вых рук. Я записал все подробно, и в моем досье эта история выглядит теперь так:

       Случай 2. Луис Трекнер, 44 года, торговец уг­лем и дровами, близ Денбери, Коннектикут.

20 июля прошлого года, рассказывал мистер Трекнер, вышел он на крыльцо собственного дома часиков в шесть утра. Прямо рядом с крыльцом, от самого конька крыши и до земли, по фасаду бежала полоса серой краски, еще сырая.

      - По ширине - как если бы кистью-восьмидюй-мовкой проведена, - говорил мне мистер Трекнер, - и прет в глаза, ну черт-те как, дом-то ведь белый. Я, значит, решил, что это детишки ночью побалова­лись, но ежели так, то ведь без лестницы-то до кры­ши им не добраться, и на черта им это понадоби­лось - ума не приложу... Полоска-то ведь не то чтоб  намазана кое-как, а проведена с полным старанием - сверху донизу и в самом центре фасада...

        В общем взял мистер Трекнер лестницу и счи­стил серую краску скипидаром. А в октябре того же года решил он перекрасить свой дом.

       - Белая, она ведь недолго держится, так я по­красил дом серой. Фасад я красил в последнюю оче­редь, закончил что-нибудь часиков в пять в субботу под вечер. А наутро выхожу и вижу - на фасаде бе­лая полоса, и опять сверху донизу. Я, значит, ре­шил, что это снова детишки, черт их дери, потому как полоска в точности в том же месте, что и тогда. Но пригляделся и вижу - краска-то вовсе не новая, а та же самая белая, что я вчера закрасил! Кто-то, значит, проделал хорошенькую работенку - счистил полосу новой краски дюймов восьми шириной и аж под самый конек забрался. И кому это не лень бы­ло? Просто ума не приложу...

        Замечаете общность между этой историей и моей? Предположим на мгновение, что свершилось нечто, в каждом из случаев на какой-то срок нару­шившее нормальный ход времени. Именно так, пред­ставляется мне, было со мной: в течение нескольких минут я слушал радиопередачу, отзвучавшую многие годы назад. Предположим далее, что никто не трогал дома мистера Трекнера, кроме него самого: он покра­сил свой дом в октябре, но в силу некой фантасти­ческой путаницы во времени толика новой краски появилась на фасаде прошедшим летом. Поскольку тогда же, летом, он эту краску счистил, полоса све­жей серой исчезла после того, как он перекрасил свой дом осенью.

        Тем не менее я бы соврал, если бы заявил, что так вот сразу взял и поверил во все это. Скорее уж я построил занимательное предположение и рас­сказывал друзьям обе истории просто как занятные эпизоды.

        Я человек общительный, знакомых у меня множество, и время от времени мне доводилось слы­шать в ответ на свои рассказы другие, не менее странные...

        Кто-нибудь нет-нет да и говорил: "А вот вы напомнили мне о случае, про который я на днях слышал..." - и я добавлял к своей коллекции еще   одну историю. Человеку, живущему в Лонг-Айленде, позвонила сестра из Нью-Йорка; это было в пятницу вечером. А она настаивает, что звонила лишь в по­недельник, три дня спустя. В отделении Чейз нсйшнл бэнк на Сорок пятой улице мне показали чек, учтенный на день раньше, чем он был подписан. На Шестьдесят восьмую улицу пришло письмо, опущенное в почтовый ящик на главной улице город ка Грин-Ривер, штат Вайоминг, всего за семнадцать минут до вручения...

         И так далее, и так далее; мои истории пользо­вались теперь на вечеринках особым спросом, и я уговаривал себя, что сбор и проверка этих сведений - просто-напросто хобби. Однако в день, когда я ус­лышал рассказ Юлии Айзенберг, я понял, что это уже не только хобби.

Случай 17. Юлия Айзенберг, 31 год, контор­ская служащая, Нью-Йорк.

Живет мисс Айзенберг в крошечной квартирке без лифта в квартале Гринвич-Вилледж. Я поговорил с ней после того, как мой приятель по клубу, жив­ший с ней по соседству, пересказал мне довольно-та­ки бессвязную версию того, что с ней приключилось, со слов привратника.

         Без малого четыре года назад, часов в одиннадцать вечера, мисс Айзенберг вышла на минуточку в аптеку за зубной пастой. И вот, когда она возвра­щалась назад, уже неподалеку от дома, к ней подбе­жал большой черно-белый пес и, не долго думая, по­ложил передние лапы ей на грудь.

         - Я имела неосторожность его приласкать, - рассказывала мне мисс Айзенберг, - и с той секунды он никак не хотел отстать от меня. Когда я вошла в подъезд, мне пришлось буквально вытолкать его, бед­няжку, чтобы хотя бы дверь затворить. Мне было жаль его, глупенького, и я даже будто была в чем-то перед ним виновата - ведь через час, когда я вы глянула в окно, он все еще сидел у дверей...

         Пес оставался в округе целых три дня, он уз­навал и приветствовал мисс Айзенберг с дикой радо­стью всякий раз, едва она появлялась на улице.

- Когда по утрам я садилась в автобус, чтобы ехать к себе на работу, он оставался на тротуаре и глядел мне вслед так скорбно, так жалостно, бедный глупышка... Я даже хотела взять его, но уж тогда-то, я знала, он наверняка не вернется к себе домой, и его владелец, кто бы он ни был, будет очень жа­леть о нем. Впрочем, никто из соседей не мог дога­даться, чей это пес, и в конце концов он куда-то исчез...

         А года два спустя приятель подарил мисс Айзенберг трехнедельного щенка.

- Квартирка у меня, сами видите, тесновата, чтобы держать собаку, но он был такой симпатяга, что я не могла устоять. В общем рос он, рос и вы­рос в красивого сильного пса, который ел куда боль­ше, чем я сама...

Район был спокойный, пес не задиристый, и мисс Айзенберг, когда гуляла с ним вечером, обычно спускала его с поводка, благо он никогда не удирал далеко.

         - И однажды - я ведь только что видела, как он принюхивается к чему-то в полутьме буквально в пяти шагах от меня, - я позвала его и он не от­кликнулся. Он не вернулся в эту ночь, и никогда уже не вернулся, я его больше никогда, никогда не видела... И ведь у нас на улице с обеих сторон сплошная стена домов, тут всегда закрыты все двери и никаких лазеек в подвалы тоже не сыскать. Он не мог никуда пропасть, просто не мог. И все-таки про­пал...

        Много дней подряд искала мисс Айзенберг свое­го пса, справлялась у соседей, давала в газеты объ­явления - все напрасно.

         - И как-то поздним вечером, собираясь ко сну, я нечаянно глянула из окна на улицу и вдруг при­помнила то, о чем уже совершенно забыла. Я при­помнила пса, которого сама, сама прогнала два с лишним года назад... - Мисс Айзенберг взглянула на меня пристально и сказала уныло: - Это был тот же самый пес, мой пес. Если у вас есть собака, вы ее знаете, вы не можете ошибиться, и я говорю вам - это был мой пес. Бессмыслица это или нет, но мой пес потерялся - я сама прогнала его - за два года до того, как он появился на свет...

        Она беззвучно заплакала, слезы тихо стекали по ее лицу.

       - Может, вы подумаете, что я психопатка, по­мешалась от одиночества и вот расчувствовалась из-за какого-то пса. Если так, то вы ненравы, ...

       В этот-то миг, сидя в убогой, хоть и чистень­кой комнатке мисс Айзенберг, я и осознал в полной мере, что странные эти мелкие инциденты отнюдь не просто занимательны и необъяснимы, что они могут обернуться трагедией. И в этот миг я впервые по­чувствовал, что боюсь.

       Последние одиннадцать месяцев я потратил на то, чтобы раскрывать, прослеживать эти странные случаи один за другим, и я удивлен и напуган тем, что они встречаются теперь все чаше, чаще и - не знаю, пожалуй, как это точно выразить, - напуган все возрастающей силой, с какой они влияют на судьбы людей, влияют подчас трагически. Вот при­мер, выбранный почти наугад, пример все возрастаю­щего влияния... Чего?

      Случай 34. Пол В. Керч, 31 год, бухгалтер, Бронкс.

      Был ясный солнечный день, когда я встретил­ся с этим неулыбчивым семейством в их собственной квартире в Бронксе. Мистер Керч оказался корена­стым, довольно красивым, но мрачноватым молодым человеком, жена его - приятной темноволосой жен­щиной лет под тридцать, но ее откровенно портили круги под глазами, а сын - хорошим таким маль­чишкой лет шести-семи. Мы познакомились, и маль­чишку тут же   отослали в детскую поиграть.

      - Ну, ладно, - произнес мистер Керч устало и подошел к этажерке с книгами, - давайте прямо к делу. Вы сказали по телефону, что в общих чертах вы про нас уже знаете...

      Он снял с верхней полки книгу и вынул оттуда пачку фотографий.

      - Вот они, эти карточки. - Он присел на ку­шетку рядом со мной, сжимая снимки в руке. - У меня довольно приличная камера. И вообще я, пожа­луй, неплохой фотограф-любитель, в кухне у меня и чуланчик отгорожен, чтобы самому проявлять. Две недели назад пошли мы все в Сентрал-парк...        - Го­лос у него был утомленный и невыразительный, буд­то он повторял свой рассказ много-много раз, и вслух и про себя. - День был хороший, вроде как сегодня, и бабушки нас давно донимали: подарите им новые карточки, и все тут, - так я отснял целую пленку портретов, порознь и вместе. Камера у меня с авто­спуском, установишь, наведешь на резкость, и через несколько секунд затвор сработает автоматически -вполне успеешь добежать и сняться со всеми...

Он передал мне фотографии - все, кроме од­ной. В глазах у него застыла полнейшая безнадеж­ность.

        - Эти я снял сначала, - сказал он.

        Фотографии были довольно большие, примерно дюймов семь на три с половиной, и я внимательно их рассмотрел. В общем-то самые обыкновенные се­мейные снимки, но очень резкие, так что различа­ешь даже мелкие детали, и на каждой трое - отец, мать и сын. Позы разные, но на лицах неизменные улыбки. Мистер Керч в простом костюме, жена его надела темное платье и легкий жакет, а у сына -темная курточка и штанишки до колен. На заднем плане - дерево без листвы. Я поднял взгляд на мис­тера Керча, давая понять, что изучил фотографии вдоль и поперек.

     - И этот снимок, - сказал он, прежде чем пе­редать мне последнюю карточку, - я сделал точно тем же манером. Мы договорились, как встанем, я подготовил камеру и присоединился к своим. В поне­дельник вечером я проявил всю пленку. И вот что вышло на последнем негативе...

     Он протянул мне снимок. На мгновение мне померещилось, что это еще один отпечаток, точно такой же, как и остальные; потом я заметил разни­цу. Мистер Керч был тот же, что и раньше, просто­волосый, с широкой ухмылкой, но на нем был совер­шенно другой костюм. Мальчишка, стоявший рядом с отцом, подрос на добрых три дюйма, штаны у него были длинные, было ясно, что он стал старше, но не менее ясно было, что это тот же самый мальчик. Зато женщина не имела с миссис Керч ровным сче­том ничего общего. Элегантная блондинка - солнце сияло в ее пушистых волосах, - хорошенькая, просто глаз не отвести. Она улыбалась, глядя прямехонько в объектив, и держала мистера Керча за руку.

     Я взглянул на него.

     - Кто же это?

      Мистер Керч устало покачал головой.

     - Не знаю, - сказал он мрачно и вдруг взор­вался. - Говорю вам, не знаю! В глаза ее никогда не видел!.. - Он повернулся к жене, но она не удо­стоила его взглядом, и он, заложив руки в карманы брюк, принялся мерить комнату шагами, то и дело посматривая на жену, адресуясь на самом деле к ней, хотя говорил он вроде бы со мной.

      - Кто это? И как вообще получился этот ду­рацкий снимок? Говорю вам - никогда ее и в глаза не видел!..

      Я взглянул на фотографию снова.

      - А деревья-то в цвету! - сказал я. За спиной мальчишки, исполненного важности, ухмыляющегося мистера Керча и женщины с ее сияющей улыбкой стояли деревья Сентрал-парка, одетые густой летней листвой.

      Мистер Керч кивнул.

      - Знаю, - с горечью сказал он. - И представ­ляете, что она говорит? - выпалил он, уставившись на жену. - Она утверждает, что это моя жена, то есть новая жена что-нибудь через пару лет. Боже мой!.. - он сжал голову руками. - Чего только не наслушаешься от женщины!..

     - Почему вы так думаете?.. - Я посмотрел на миссис Керч, но она и меня не удостоила ответом; она безмолвствовала, сжав губы.

Керч безнадежно передернул плечами.

     - Она утверждает, что на снимке все так, как и будет годика через два. Она сама умрет или... -он поколебался, но все же выговорил, - или я разве­дусь с ней, но сына оставлю себе и женюсь на этой, со снимка...

     Теперь мы оба глядели на миссис Керч, гляде­ли до тех пор, пока она не почувствовала, что вы­нуждена что-то сказать.

      - Ну, а если не так, - вздрогнув, вымолвила она, - тогда объясните мне, что же это значит?..

      Никто из нас не нашел ответа, и через не­сколько минут я откланялся. В сущности, что я мог им сказать? И уж тем более не мог высказать свое убеждение, что, какова бы ни была разгадка злопо­лучного снимка, дружная жизнь этой четы кончена.

     Я мог бы и продолжить. Я мог бы привести еще не одну сотню подобных случаев. Все они име­ли место в Нью-Йорке и ближайших его окрестно­стях на протяжении нескольких последних лет; ду­маю, что тысячи таких же случаев произошли и происходят сегодня на всем белом свете. Я мог бы и продолжать, но задам главный вопрос: что же проис­ходит и почему?

       Пожалуй, я могу дать ответ.

       Разве вы сами не замечали, что едва ли не каждый, кого вы знаете, все решительнее восстает, бунтует против настоящего? И все острее тоскует по прошлому? Я заметил. За всю свою долгую жизнь я прежде что-то не слыхивал, чтобы такое множество людей высказывали откровенно желание "жить в на­чале столетия", или "когда жизнь была проще", или "когда жить на свете было стоящим делом", или "когда вы могли вывести своих детей в люди и быть уверенными в завтрашнем дне", или, наконец, по­просту "в добрые старые времена". Никто, никто не говорил такого, когда я был молод. Настоящее пред­ставлялось нам славным, блистательным, лучшим из времен. А вот теперь говорят иначе...

      Впервые за всю историю человечества люди от­чаянно хотят спастись от настоящего. Газетные ки­оски Америки битком набиты литературой о спасе­нии, и самое ее название уже символично. Многие журналы отдают свои страницы' фантастике: спастись, уйти - в иные времена, в прошлое, в будущее, в другие миры, на другие планеты - куда угодно, лишь бы прочь отсюда, из нашего времени. Даже крупные еженедельники, книгоиздательства и Голли­вуд все чаще и чаще уступают требованиям такого рода. В мире появилось единое, страстное, как жаж­да, желание, вы почти физически можете ощутить его - давление мысли, борющейся против пут време­ни. И я глубоко убежден: это давление - миллионы умов, слитых в едином порыве, - уже понемногу, но все более явственно расшатывает самое время. В ми­нуты, когда такой порыв достигает наивысшего взле­та, когда желание уйти, спастись охватывает почти весь мир, в эти-то минуты и возникают описанные мною инциденты.

     Ну, ладно, я-то уже прожил почти всю жизнь. Много ли можно отнять у меня – от силы несколько лет. Но слишком уж это скверно, слишком много американцев стремится сбежать от сегодняшней действительности, которая могла бы стать такой богатой, щедрой, счастливой. Мы живем на планете, способной наипрекраснейшим образом обеспечить достойную жизнь всякой живой душе – а ведь девяносто девять из ста только о том и мечтают. Почему же, черт нас возьми, мы не способны осуществить их простую мечту?