Клингзор
пишет Луи Жестокому
Дорогой
Луиджи! Давно не слышно твоего голоса.
Ты еще живешь на свете? Или твои кости
уже гложет стервятник?
Ты
когда-нибудь ковырялся вязальной
спицей в остановившихся стенных часах?
Я однажды это делал и видел, как в часы
вдруг вселился бес и весь запас времени
с треском полетел в тартарары, стрелки
пустились взапуски по циферблату, они,
как сумасшедшие, вращались со страшным
шумом, очень быстро, а потом так же
внезапно все кончилось, и часы
испустили дух. Именно это происходит
сейчас здесь, у нас: солнце и луна,
обезумев, мчатся, словно их кто-то гонит
по небу, дни летят, время убегает,
словно через дыру в мешке- Надо думать,
и конец будет такой же внезапный, и этот
пьяный мир погибнет, вместо того чтобы
снова взять буржуазно-добропорядочный
темп.
Весь день я слишком занят, чтобы
быть способным о чем-нибудь думать (как
смешно это, между прочим, звучит, когда
произносишь вслух такое так называемое
«предложение»: «чтобы быть способным о
чем-нибудь думать»!). Но вечером мне
часто тебя не хватает. Тогда я обычно
сижу где-нибудь в лесу, в одном из
множества погребков, и пью свое любимое
красное вино, которое обычно, правда,
бывает не лучшим, но все-таки помогает
сносить жизнь и вызывает сон. Несколько
раз я даже засыпал за столом в погребке,
доказывая под ухмылки туземцев, что с
моей неврастенией дело обстоит не так
скверно. Иногда мне составляют
компанию друзья и девушки, и тогда
приходится упражнять пальцы в лепке
женского тела и говорить о шляпах,
каблуках и об искусстве. Иногда удается
достигнуть хорошей температуры, тогда
мы всю ночь кричим и смеемся, и люди
радуются, что Клингзор такой веселый
малый. Здесь есть одна очень красивая
женщина, которая каждый раз, когда я
вижу ее, горячо спрашивает о тебе.
Искусство,
которым мы оба занимаемся, все еще
слишком привязано, как сказал бы какой-нибудь
профессор, к предмету (хорошо бы
изобразить это в виде ребуса). Мы все
еще, хотя и чуть более вольным почерком
и достаточно волнующе для буржуа, пишем
предметы «реальности»: людей, деревья,
ярмарки, железные дороги, ландшафты. В
этом мы еще следуем некоей традиции.
Ведь «реальными» мещанин называет
предметы, которые всеми или хотя бы
многими воспринимаются и описываются
одинаково. Я собираюсь, как только
кончится это лето, некоторое время
писать только фантазии, главным
образом — мечты. Это будет отчасти и а
твоем вкусе, то есть безумно весело и
неожиданно, примерно как в историях
охотника на зайцев Коллофино о
Кельнском соборе. Хоть я и чувствую, что
почва подо мной стала довольно зыбкой,
и в общем не жажду дальнейших лет и дел,
мне все-таки хочется загнать в глотку
этому миру еще парочку-другую шутих.
Один покупатель картин написал мне
недавно, что восхищается, глядя, как я в
своих новейших работах переживаю
вторую молодость. В этом, пожалуй, есть
доля истины. По-настоящему я начал
писать, мне кажется, только в этом году.
Но то, что со мной сейчас происходит,
похоже не столько на весну, сколько на
взрыв.
Дорогой
Луи, я уже не раз радовался про себя, что
мы, два старых распутника, по сути,
трогательно стыдливы и скорее
размозжим друг другу стаканами голову,
чем как-нибудь выдадим свои чувства
друг к другу. Пусть так оно и останется,
.старый еж!
На
днях мы устроили в погребке возле
Баренго праздник с вином и хлебом,
великолепно звучало наше пение в
высоком лесу среди ночи, старые римские
песни. Так мало нужно для счастья, когда
стареешь и уже чувствуешь холодок в
ногах:
восемь – десять часов работы в день,
литр пьемонтского, полфунта хлеба,
виргинская сигара, несколько
приятельниц и, конечно, тепло и хорошая
погода. Это у нас есть, солнце работает
на славу, моя голова смугла, как голова
мумии.
В иные дни у меня бывает такое
ощущение, что моя жизнь и работа только
теперь и начинаются,
а иногда мне кажется, что я восемьдесят
лет тяжко трудился и скоро получу право
на покой и на отдых. Каждый когда-нибудь
подходит к концу, милый Луи, и я в том
числе, и ты. Бог знает, что я пишу тебе,
видно, я не
совсем здоров.
Это,
конечно, ипохондрия, у меня часто болят
глаза, и иногда меня преследует
воспоминание об одной статье об
отслоении сетчатки, которую я
прочелмного лет назад.
Когда
я гляжу вниз через мою знакомую тебе
балконную дверь, мне становится ясно,
что нам надо еще поработать! Мир
несказанно прекрасен и разнообразен,
через эту зеленую высокую дверь он день
и ночь взывает ко мне своим звоном,
кричит, требует, и я снова и снова
выбегаю ухватываю кусочек его,
крошечный кусочек. Благодаря сухому
лету здешние зеленые окрестности стали
теперь удивительно яркими и рыжими,
никак не думал, что снова возьмусьза
красную охру и сиенскую землю. И
впереди еще вся осень, жнивье, сбор
винограда, уборка кукурузы, красные
леса. Я во всем этом буду еще не раз
участвовать изо дня в чувствую, я пойду
внутрь и снова, как делал это одно время
это.
Один
большой парижский художник сказал
молодому если вы хотите стать
художником, то не забывайте, что прежде
всего нужно хорошо есть. Во-вторых,
очень важно пищеварение, заботьтесь о
регулярности стула! И в-третьих: всегда
имейте красивую подружку!» Да, этим
азам искусства я, надо полагать,
научился, и тут у меня никаких
загвоздок вроде бы нет. Но в этом году,
черт возьми, у меня и целыми днями
только хлеб, порой я вожусь с желудком
настоящей подруги, я имею дело с
четырьмя-пятью женщинами и одинаково
часто бываю утомлен и голоден. Что-то
разладилось в часовом механизме, и
после этого как я ковырнул его спицей,
он хоть и заработал, но спешит как
оголтелый и при этом ужасно тарахтит.
Как проста жизнь, когда ты здоров! Ты
еще не получал от меня таких длинных
писем, разве
что в те времена, когда мы спорили о
палитре. Конечно, скоро пять часов,
начинается этот прекрасный свет. Тебе
шлет привет твой
Клингзор
Постскриптум:
Помню,
что тебе понравилась одна моя картина,
наиболее китайская из всех мною
написанных, с хижиной, красной дорогой,
зубчатыми деревьями «веронезе» и
далеким игрушечным городом на заднем
плане. Не могу послать ее сейчас, да и не
знаю, где ты. Но она твоя, хочу на всякий
случай сказать тебе это.
КЛИНГЗОР
ПОСЫЛАЕТ СТИХИ
СВОЕМУ
ДРУГУ ТУ ФУ
(В те дни, когда он писал
автопортрет)
Ночью в роще сижу на ветру, захмелев.
Осень, с веток
поющих сняла покров,
И за новой бутылкой
Для меня трактирщик спешит в подвал.
Завтра, завтра в красную плоть мою
Всадит звонкую косу мой бледный
враг.
Знаю, смерть
притаилась,
Настороженных не
сводит глаз.
Ей назло я ночь напролет пою,
Пьяные звуки бросаю
в усталый лес,
Чтоб над ней
поглумиться,
Тяну я песню и чашу
пью до дна.
Много выпало дел мне, много
досталось бед.
Вот и вечер пришел.
Я пью и со страхом жду,
Что сверкнет,
отсекая
Голову мне от дрожащего тело, серп.